ГЛАВА XXIII

Мороз продолжался много дней; река стала, и лодочное сообщение по ней прекратилось. Деньги Степлтона истощились, теперь мы ели очень скромно, и Мэри объявила, что если так будет продолжаться, нам придется ходить просить подаяния у рыночных зеленщиков.

— Мне нужно пойти к Тернбуллу и попросить его помочь нам, — сказал однажды Степлтон, выкладывая на стол последний шиллинг. — Я чист; но он добрый джентльмен, даст мне немного денег.

Степлтон ушел, скоро вернулся, и по его лицу я увидел, что ему посчастливилось.

— Джейкоб, — сказал он, — мистер Тернбулл просил тебя позавтракать с ним завтра: ему хочется видеть тебя.

Едва забрезжило на следующий день, я вышел из дому и к завтраку был уже на вилле капитана. М-р Тернбулл по обыкновению ласково обошелся со мной и принялся рассказывать длинную историю о ледяных глыбах в северных областях.

— Кстати, — сказал он, — я слышал, что выше Лондонского моста будут жарить целого быка, Джейкоб; не пойти ли нам посмотреть на это?

Мы отправились и вскоре были на месте. Перед нами открылась интересная картина. На льду стояли шесты, на них развевались флаги; народ толпился, многие катались на коньках, хотя для этого развлечения лед был недостаточно ровен. Там и сям поднимались клубы дыма от костров, на которых варились сосиски и другие кушанья, но больше всего привлекал толпу бык, жарившийся целиком близ среднего устоя моста. Хотя, казалось, лед подался под тяжестью многих сотен собравшихся, однако он достигал теперь толщины четырех или пяти футов, и опасности не было. Кое-где, правда, виднелись проталины, но над ними были вывешены надписи, предупреждавшие, что к этим местам нельзя подходить, и рядом, на всякий случай, виднелись веревки. Несколько времени мы любовались оживлением и красивой картиной. Солнце светило ярко, и над нами сияло ясное небо. С севера дул свежий ветер, в тени ощущался пронизывающий холод; говорили, что термометр показывал двадцать восемь градусов ниже точки замерзания. Мы пробыли на льду около трех часов, наконец м-р Тернбулл предложил отправиться домой; мы пошли вверх по реке к мосту Черных Братьев, где собрались выйти на берег и в дилижансе доехать до Черинг-Кросса.

— Хотелось бы знать, каково теперь течение, — заметил мне Тернбулл.

— Было бы любопытно видеть это.

— Невозможно, если мы не найдем отверстия во льду, — ответил я, отыскивая полынью. — Стойте, нашел!

Я бросил в открытую воду кусочек льда и по признакам понял, что в реке чувствуется сильный прилив. Мы пошли дальше по льду, который теперь сделался очень неровен; вдруг с головы капитана свалилась шляпа, ее подхватил ветер и быстро покатил по льду. Мы бросились за ней, но никак не могли ее поймать. Многие смеялись, когда мы проносились мимо них. М-р Тернбулл бежал впереди, не обращая внимания на дорогу, и не заметил большого пространства протаявшего льда; я тоже не видел его, но вдруг услышал треск и увидел, что м-р Тернбулл упал и исчез. Многие были невдалеке; через проталину была натянута веревка, чтобы обозначить опасность. Я не колебался, я любил м-ра Тернбулла, а моя любовь и чувство злобы всегда были одинаково сильны. Я схватил конец веревки, обвил ее вокруг руки и погрузился в воду. На свое счастье, м-р Тернбулл случайно задал мне вопрос о приливе. Теперь я вспомнил о нем и, попав под лед, поплыл по течению; через несколько секунд я почувствовал, что меня схватил тот, кого я искал; почти в то же время веревку потащили вверх. Ощутив сопротивление, спасавшие нас люди поняли, что, по крайней мере, я не сорвался, и стали вытягивать веревку быстрее прежнего; однако я все же потерял сознание. Тем не менее, я держался за тонкий канат с силой утопающего, а м-р Тернбулл с таким же жаром цеплялся за меня. Мы показались на поверхности полыньи, в которую провалились. Поперек ее бросили деревянную лестницу; двое членов общества спасания на водах пришли нам на помощь, вытащили окончательно и скоро на лестнице же снесли в более безопасное место. Мы пришли в себя в трактире на речном берегу, где нас уложили в постель, и благодаря медицинской помощи, мы скоро оправились. На следующее утро мы уже могли вернуться в Брендфорд в почтовой карете. М-р Тернбулл все время говорил очень мало, зато часто пожимал мне руку. Я попросил его ссадить меня в Фулгаме; он согласился, прибавив:

— Да благословит тебя Бог, мой славный мальчик; я скоро побываю у тебя.

Поднимаясь по лестнице дома Степлтона, я встретил Мэри; увидев меня, она вздрогнула.

— Где это вы были, дрянной мальчишка? — сказала Мэри с улыбкой и слезами.

— Подо льдом, — ответил я, — и только сегодня утром снова оттаял.

— Вы говорите серьезно, Джейкоб? — спросила она. — Не нужно шутить и пугать меня; я и так уж слишком боялась. Прошлую ночь я не спала ни минуточки.

Тут я рассказал ей обо всем, что случилось.

— Я была уверена, что произошло что-то, — ответила она. — Я сказала об этом отцу, но он не хотел верить. Вы обещали вернуться вовремя, чтобы дать мне урок, а я знаю, вы никогда не нарушаете слова. Отец ушел курить, сказав, что когда молодые люди веселятся, они забывают о своих обещаниях, и что это вполне в человеческой природе. Ах, Джейкоб, я так рада, что вы вернулись.

Я пожал ей руку. Я отлично знал, что хотя эта девушка очень любила кокетничать, в ней крылось много привлекательных и хороших качеств. Невозможно было не любить ее; несмотря на все ее капризы, в ней замечалось столько доброты и привлекательности, что я часто говорил себе, какой привлекательной и опасной девушкой сделается она, когда совсем вырастет.

Я взялся за книги, и урок начался. Она уже сделала большие успехи; впрочем, учение подвигалось бы еще быстрее, если бы она не так же сильно кокетничала со мной, как старалась преодолеть трудности грамоты. Однако она была еще очень молода, и, хотя Степлтон находил, что кокетство «в ее натуре», можно было надеяться, что года через два она сделается менее легкомысленной и ветреной. В душе она была скромной девушкой, хотя ее живость иногда выходила из границ, предписанных приличием, и нередко заставляла ее самое краснеть, если рассудок или замечания посторонних людей напоминали ей, что она поступила не так, как следовало.

Вечером вернулся старый Степлтон. Он, по обыкновению, курил в трактире Федерза и раздумывал о «человеческой природе». Я рассказал ему все, что случилось, и он послал за кружкой пива для меня и Мэри и заставил нас выпить ее вдвоем. Это послужило самым большим признаком его расположения.

Хотя казалось, будто капитан Тернбулл оправился от последствий несчастного случая, однако на следующее утро после приезда домой он заболел: у него сделался озноб и страшная резь в пояснице; дело окончилось лихорадкой, и около четырех недель он не вставал с постели. Напротив, я остался здоров, и немудрено: я был молод, а ему уже минуло шестьдесят лет. Продолжался мороз; я по приглашению капитана направился к нему и остался с ним до тех пор, пока он не поднялся с постели; я ухаживал за ним, как сиделка. Тернбулл часто говорил о моем будущем, высказывая желание, чтобы я занялся каким-нибудь делом, которое могло бы поднять меня во мнении света. Но я отказывался от этого и говорил, что никогда не стану в зависимое положение от кого бы то ни было. Я не мог искоренить из ума воспоминаний о нанесенных мне оскорблениях, и мой мстительный ум постоянно возвращался к ним. Я решил остаться независимым и свободным. Я не хотел опять жить в обществе неравных людей, не хотел видеться с теми, кто мог смотреть на меня сверху вниз. Тем не менее я очень привязался к капитану Тернбуллу, который любил меня и всегда держался со мной как равный. При нем мое чувство гордости смягчалось, так как я говорил себе, что, как бы расположен ни был ко мне Тернбулл, он не мог никогда заплатить мне за то, что я спас ему жизнь. К нему я испытывал безграничное доброжелательство; к людям, поступившим со мной дурно, — глубокую ненависть; ко всему миру вообще — смешанное чувство, которое я почти не мог анализировать. Не желая огорчить капитана Тернбулла прямым отказом от его услуг, я обыкновенно говорил уклончиво. В день моего предполагаемого возвращения домой он предложил мне разделить с ним богатство, заметив, что он бездетен и, следовательно, мое согласие на его предложение никому не принесет вреда, притянул меня к себе, обнял и отеческим тоном почти умолял согласиться. Слезы благодарности быстро текли по моим щекам, но я твердо, хотя и дрожащим голосом ответил: